Pokazuha.ru
Автор: pypkin vasia
Ссылка: http://11-q.ru/view/topic.cfm?key_or=1328572
Как будущий Главный маршал артиллерии выжил в польском плену
Разное > Люди
Вот уже несколько десятилетий, с конца восьмидесятых годов прошлого столетия, принято горько скорбеть о судьбе польских офицеров, попавших в советский плен в сентябре 1939 года. При этом «почему–то» не принято вспоминать о том, как относились поляки к красным командирам и красноармейцам, попавшим в польский плен летом 1920 года.
Речь идет о пленных красноармейцах Тухачевского. Летом 1920 года советские войска остановили польское нашествие на восток и, перейдя в контрнаступление, перенесли войну на территорию польского агрессора. Под Варшавой, в свою очередь, потерпела поражение Красная Армия.
Сам факт массового пленения красноармейцев под Варшавой был зафиксирован Красным Крестом. Погибли в плену, как минимум, около 40 тысяч красноармейцев. Главная причина их гибели — не только расстрелы, а еще и голод, и невыносимые условия, созданные в концлагерях.
В советскую эпоху об этом тоже не было принято вспоминать. Дружба народов, братья по соцлагерю и союзники по Варшавскому договору, зачем былое ворошить… Тем не менее, в мемуарах Главного маршала артиллерии Николая Воронова все же было опубликовано описание пережитого им в польском плену:
«В фольварке располагался штаб белопольской дивизии. Так как я не мог встать на ноги, меня волоком втащили в большую комнату. За большим столом сидели офицеры и какие-то люди в гражданских костюмах.
Начался допрос. Допрашивающие очень жалели, что наша батарея захвачена соседней дивизией, а не ими... На большинство вопросов я не отвечал.
Один из офицеров снял с меня полевую сумку, я обомлел — ведь в ней мой партбилет! Офицер попросил разрешения у остальных взять ее на память, как трофей большой победы. В ответ последовало дружное: «Проше, пане!» Он тут же покопался в моей сумке, вынул и прочитал, переводя на польский язык, полученное мною приказание от командира дивизиона немедленно вернуть захваченные по моему распоряжению подводы со снарядами, адресованные другой батарее дивизиона. Поляк особенно подчеркнул последнюю фразу приказания: «вы будете преданы суду Ревтрибунала». Последовали язвительные комментарии этой фразы.
Меня вскоре выволокли на свежий воздух. К полудню в фольварке набралось много пленных красноармейцев, среди которых оказалось и несколько бойцов нашей батареи. Пленных построили. Человек десять, и я в том числе, остались лежать на земле. Белополяки приказали пленным выдать комиссаров и коммунистов. Красноармеец какой-то роты связи выдал своего комиссара, которого тут же расстреляли на глазах у всех. Остальные бойцы с презрением смотрели на предателя. Нет, в нашей батарее не найдется такого негодяя!
Военнопленных построили в колонну, неспособных передвигаться товарищи несли на руках. Тяжелая ноша была не под силу измученным людям. Носильщики все больше отставали. Наконец охрана вынуждена была положить нас на повозки.
Пленных загнали на берег Вислы. Почти двое суток были мы без крова и пищи. На всем пути польские крестьяне пытались нам давать еду. За это конвойные избивали их прикладами винтовок, а хлеб у нас отнимали.
Страшно страдали раненые. Медицинская помощь не оказывалась. У меня сильно отекли и ужасно болели ноги.
Нас разделили на рабочие роты. Вместе со мной оказались пять бойцов нашей батареи. Это радовало. Пленных погнали на окраину Варшавы. Товарищи несли меня и сильно отстали. Когда мы добрались до казармы, то все места на двойных нарах были уже заняты. Мы легли на голом цементном полу.
Вдруг раздался страшный шум. Рухнули нары. Послышались хрипы и стоны придавленных людей. Оставшихся в живых перевели в соседнюю казарму такого же размера. Многих недоставало, и теперь все свободно разместились на нарах.
Утром рота ушла на работы, я остался один. От боли то и дело терял сознание.
— Почему лежишь? Почему не на работах?
Открываю глаза. Надо мной склонился польский офицер. Выслушав мой ответ, он глянул на мои ноги и распорядился:
— В госпиталь!
Солдаты дотащили меня до медицинского пункта на железнодорожном вокзале. Несколько часов пролежал в коридоре на сквозняке, пока попал на операционный стол. Три врача долго вели осмотр. Они скороговоркой частили по-польски. Я понял только два слова: «гангрена» и «ампутация». Один из них глянул на меня и сказал по-русски: «Плохо, плохо!»
Меня трясла лихорадка: то было очень холодно, то снова бросало в жар.
Потом доставили в госпиталь. Оперировали под хлороформом. Очнувшись, приподнялся на локтях и тревожно спросил:
— Что с моими ногами?
Сестра по-русски ответила: «Целы!» — и отдернула одеяло. Какое счастье, я увидел из-под бинтов торчащие пальцы обеих ног!
Спустя двенадцать суток, хотя я не мог еще двигаться, меня перевели в лагерь для военнопленных. Больные и раненые жили здесь в так называемых железных бараках, здоровые — в землянках.
С наступлением зимы в бараках стало холодно, как на улице. Некоторые даже обмораживали ночью ступни ног или кисти рук. Перевязки делались очень редко и только тогда, когда под бинтами скапливались черви.
Наш барак находился близко от морга. Из окна было хорошо видно, как сюда сваливали, словно дрова, умерших, а затем грузили на парные повозки и куда-то увозили.
Раз в неделю пленных гоняли в лагерную польскую «лазню» (баню), которой все страшно боялись. Прямо на улице нас заставляли раздеваться, отбирали одежду и направляли ее в парилку. А мы стояли под пронизывающим ветром, скорчившиеся, посиневшие. Наконец пленных начинали впускать в баню по одному. Польский фельдшер не спеша брызгал каждому на голову несколько капель зеленого мыла. В моечном зале сначала лилась абсолютно холодная вода. Бежать было некуда, люди стояли вплотную друг к другу и только стонали и ругались. Внезапно холодный душ сменялся нестерпимо горячим. Все вокруг окутывалось паром.
В это время раскрывались двери и нас опять выгоняли на мороз. Десятки минут мы раздетые ждали выдачи одежды. После каждой такой «бани» многие заболевали и уже больше не могли подняться.
Я долго лежал с воспалением легких. Потом у меня началось рожистое воспаление лица. Дважды довелось перенести тиф. В довершение ко всему в бараке вспыхнула холера. Я уцелел чудом. Никакого лечения не было. Военнопленные врачи и фельдшер вовсе не получали медикаментов. Русский врач из нашего барака заболел и умер от тифа. Когда у меня началось воспаление легких, меня вырвал из рук смерти опытный фельдшер Орлов, которого я знал по совместной службе. Он лечил украденным в польском лазарете лекарством.
Неожиданно меня снова потащили в операционную. Она находилась по соседству, за дощатой стеной. В щель я не раз наблюдал, что там творилось. Когда меня положили на операционный стол и объявили, что сейчас будут выпрямлять мои ноги, я категорически запротестовал. Дело в том, что я недавно видел точно такую же операцию — больной дико кричал, ноги его хрустели и в конце концов их ампутировали. Бедняга умер.
Мои протесты были, очевидно, настолько яростными, что меня оставили в покое. Русский врач из числа военнопленных научил приемам массажа. Я усердно следовал его советам и, нужно сказать, с большим успехом. Правая нога поправлялась быстро, и я уже вскоре смог передвигаться на костылях.
Наступила весна 1921 года. Солнце, тепло принесли нам небольшое облегчение. Я жил уже в землянке, где размещалось около сотни таких же выздоравливающих. Днем нам разрешали сидеть на воздухе.
Разнесся слух, что приехала советская делегация Красного Креста. Затеплилась надежда на скорое освобождение.
Среди обитателей нашей землянки создалась небольшая группа, человек десять, связанных крепкой дружбой. Почти все были коммунистами. Мы действовали очень осторожно, боясь, что в землянке могли оказаться провокаторы. Поддерживали слабых духом, вели беседы, рассеивали ложные слухи, вселяли веру в наше правое дело. Помню, как один военнопленный раздобыл где-то потрепанную газету. Из нее мы узнали о разгроме Врангеля нашей славной Красной Армией. Эта радостная весть придала силы, укрепила уверенность, что мы доживем до светлого дня освобождения из неволи.
Этот момент скоро наступил. Нас отправили в польском санитарном поезде на пограничную станцию Негорелое.
Весеннее апрельское солнце встретило нас на родной земле. Немногие сами вышли из вагона — большинству помогали сойти, а иных вынесли на носилках. Польский полковник долго нас пересчитывал и проверял по спискам. Наконец он подал знак, и к нам на перрон прибыла советская приемная комиссия. Красные офицеры были отлично обмундированы, имели превосходный воинский вид, держали себя с большим достоинством. У меня появились слезы на глазах.
В нашем присутствии были подписаны акты приема и сдачи. Командиры из приемной комиссии объявили, что мы вновь стали советскими гражданами, и поздравили с возвращением на Родину. Они пожимали нам руки и обнимали нас».
К счастью для Воронова и его товарищей, эпоха, когда вернувшихся из плена встречали как крайне подозрительных личностей и вероятных предателей еще не наступила…
Очень показательны заявления польских политиков по поводу уничтожения пленных. Гжегож Схетына, в бытность свою главой МИДа Польши поведал миру: «Это были пленные, которые погибли в результате болезней, эпидемий, сложных условий, а не были убиты поляками в концлагерях».
Если раненых оставить без медикаментов в стылом бараке, разве можно считать это уничтожением? Тиф и холера в концлагерях – это вовсе не показатель нечеловеческих условий содержания пленных, они «сами собой» возникали.
И разве можно польскую «баню» для пленных считать способом их уничтожения? Да ни за что! Польша, сделавшая из Катыни нечто вроде национальной религии, вовсе не собирается расследовать уничтожение пленных красноармейцев в польских концлагерях и предаваться покаянию по этому поводу.
Тут действует простейшая логика – когда польская армия, воспользовавшись братоубийственной войной в России, наступает на Восток, это хорошо. Когда Красная Армия, перебросив боеспособные части, наносит контрудар и преследует бегущих горе-интервентов уже на польской территории – это ужасное вторжение. Ужасно, когда расстреливают поляков, но если расстреливают и морят голодом поляки – ничего страшного, дело–то житейское…